Ещё в 1990-м я под обаянием модных тогда в нашей стране книг — прежде всего «Пагубной самонадеянности» Фридриха Августовича фон Хайека — уверовал в благотворность неограниченной свободы личности безо всякой оглядки на общество.
Веру сию ныне велено именовать либерализмом. Классический либерализм, зародившийся ещё в XVII веке, — поиск направлений и форм проявления свободы личности, совместимых с устойчивостью (и, значит, развитием: двигаться вперёд легче всего с надёжной опорой) общества. Данная ветвь философской мысли дала немало полезных плодов. Так, Адам Адамович Смит показал: при должной стабильности, позволяющей приемлемо точно прогнозировать последствия своих действий, свободные люди, направляемые опытом извлечения собственного блага, способны приносить друг другу практически такую же пользу, как если бы ими руководил единый замысел. Карл Хайнрихович Маркс, опираясь на концепцию Смита и вполне либеральную формулу «Свободное развитие каждого — условие свободного развития всех», в экономических рукописях 1844 го года пришёл к выводу: наибольшую возможность свободного развития каждого способен дать коммунизм — вид устройства общества, где все средства производства принадлежат всем сразу, каждый работает в полную силу, движимый, прежде всего, стремлением использовать все собственные возможности, а всё созданное совместными усилиями распределяется сообразно личным потребностям. Поскольку накопленные к тому моменту представления о коммунизме были весьма далеки от свободы и располагались в промежутке между казармой и муравейником, Маркс счёл свои рассуждения парадоксальными, но, доверяя собственному разуму, посвятил остаток жизни поиску форм коммунизма, совместимых с либеральным идеалом, и путей их построения. По ходу работы он, в частности, доказал неизбежность исчерпания возможностей рыночного хозяйства, где каждый хозяйствующий субъект планирует свою деятельность самостоятельно, рассматривая всех прочих только как ограничения на область поиска оптимального плана.
Увы, данный вывод оказался едва ли не убийственным для всей экономической науки. Сильные мира сего, извлекающие своё могущество из рыночной системы, никоим образом не заинтересованы в её кончине или хотя бы серьёзном преобразовании. И те, кого подкармливают проходящие через них потоки житейских благ, с тех пор и по сей день осознают: за опровержение марксизма платят куда лучше, нежели за его дальнейшее обоснование и развитие.
Первые антимарксистские рассуждения живо напоминали фразу из «Письма учёному соседу» Антона Павловича Чехова: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Потом усовершенствовались до уровня рассказа Василия Макаровича Шукшина «Срезал» или текста, вызубренного мною ещё в школе: «С точки зрения банальной эрудиции не каждый индивидуум, критически анализирующий абстракцию, способен игнорировать критерий сентиментальности. Но каждый обязан интересоваться эксбенефициальными явлениями в постэмбриональной сфере своего развития. Ибо цинизм его помыслов в данной концепции ассоциируется с мистификацией парадоксальных иллюзий. В то же время триадная диссоциация интерферирует как агглютинативная модуляция. А ты как относишься к сартровскому отрицанию действительности в смысле восприятия бытия индивидуумом?»
Увы, все подобные трюки обладают существенным в науке недостатком — непрогностичностью. На их основе невозможны даже те расплывчатые предсказания, какие давал Маркс на основе собственной теории, неуклюжей, как все труды первооткрывателей: тем важно пройти подальше вперёд, а шлифовкой и углублением обычно занимаются последователи.
Пришлось разрабатывать методы внемарксистского предсказывания хотя бы на считанные недели: и вероятность ошибки на такой дистанции невелика, и практическая ценность — хотя бы для биржевой игры — очевидна. А заодно — придумывать теории, способные убедить, что новые методы отличаются от марксизма качественно.
Популярнейшей оказалась теория предельной полезности. Мол, человек начинает задумываться об эффективном использовании ресурса, только когда тот подходит к концу. И последнюю доступную порцию ресурса направляет на применение, приносящее наибольшую пользу. А польза чаще всего оценивается субъективно. Значит, нет иного способа рационально применить все доступные ресурсы, кроме свободного рынка, где каждый действует исходя из собственных представлений о ценности разных вариантов.
Средствами теории предельной полезности удалось переформулировать многие достижения трудовой теории стоимости. По ней стоимость — точнее, себестоимость — товаров и услуг определяется общественно необходимыми — то есть типичными в данный момент и обеспечивающими наибольшую долю произведенного — затратами труда. Но трудовая теория лежит в основе рассуждений Маркса.
В частности, обосновывает необходимость устранения из трудового процесса всех, кто получает долю созданного, не участвуя в создании. Именно такие люди наиболее склонны поддерживать ниспровергателей марксизма. Поэтому повторение готовых результатов назвали доказательством правильности самой концепции предельной полезности, хотя в науке давно известно: если новая теория верна, то старая действительно входит в неё как частный случай, но обосновать новую теорию можно только там, где она выходит за пределы старой.
Тем не менее предельную полезность рекламируют даже когда её выводы очевидным образом противоречат реальности. Именно потому, что реальность противоречит интересам спонсоров данной теории.
Ссылками на субъективность оценки пользы обоснован и вышеупомянутый отказ оглядываться на общество: мол, его давление может только помешать нащупыванию предела полезности. Но адепты такой веры лишают себя возможности понимать — и тем более исследовать — общество как единое целое.
Теория систем давно доказала: каждый уровень сложности структуры порождает собственные закономерности, не сводимые напрямую к закономерностям нижележащих уровней. Нынешняя версия либерализма отказывается видеть всё не вписывающееся в пределы её понимания и тем самым выродилась в тоталитарную секту. И как обычно в таких сектах, рекомендации, основанные на её догматах, несовместимы с жизнью.
Убедившись в неработоспособности либероидного учения, начал искать иные способы исследования хозяйства, работоспособные именно на уровне общества. И довольно скоро с удивлением убедился: ничего лучше, чем марксизм, по сей день не создано. Более того, сама эта классическая теория после смерти своего автора почти не доработана. Даже соавтор — Фридрих Фридрихович Энгельс — в годы, оставшиеся ему после смерти Маркса, ограничился публикацией накопленных черновиков да мелкими статьями по актуальным тогда вопросам.
Лучшие же ученики Энгельса — Эдуард Якобович Бернштейн и Карл Йоханн Ян-Вацлавович Каутский — развивали только чисто экономическую часть теории, причём только в сторону поиска возможностей компромисса между владельцами средств производства и работниками на этих средствах. Политические следствия теории, включая возможность силового — революционного — изменения структуры общества, развивались уже чисто эмпирически. После первого же успеха — революции в России — теорию и вовсе заморозили не только за рубежом из страха следования тамошних жителей по нашему пути, но и в нашей стране из опасения использования новых научных достижений как инструментов политической борьбы между неизбежно возникающими группировками, имеющими разные воззрения на пройденный и предстоящий путь.
Сложился парадоксальный порочный круг. Марксизм остаётся лучшим инструментом исследования хозяйства и общества как целого именно потому, что после его создания едва ли не всех серьёзных исследований нацелили на его опровержение любой ценой и любым способом. Не исключено, что дальнейшее развитие создало бы на основе марксизма нечто качественно иное, как сам Маркс во многом опроверг едва ли не каждого из тех, на чьи труды опирался. Но для такого продвижения нужно прежде всего вернуться к Марксу из нынешних далёких заблуждений, продиктованных вненаучными интересами.
Бизнес-журнал | июнь | #6 2019
