Отцы-основатели Соединённых Государств Америки были по большей части неплохо знакомы меж собою задолго до самопровозглашения ими 1776.07.04 независимости от Британии, а уж в ходе совместной с Францией войны против былой метрополии вполне узнали друг другу цену. Поэтому при разработке конституции, принятой 1787.09.17, более всего заботились о невозможности обретения всей полноты власти одним человеком или даже одной группой. Сейчас их идейные наследники особо гордятся встроенной во всё государственное устройство системой сдержек и противовесов. Одна из сторон системы — комплекс инструкций и правил, позволяющий работать едва ли не в каждом звене государственной машины людям, не пригодным ни к какой самостоятельной деятельности. Благодаря подробнейшей регламентации даже тот, кто настроен против текущей власти, не может ей помешать, пока соблюдает установленный порядок.
Увы, ни один свод указаний не может быть исчерпывающим и всеобъемлющим. В 1930‑м году Курт Фридрих Рудольфович Гёдель (1906.04.28–1978.01.14) доказал: любой набор аксиом, достаточно полный, чтобы можно было его средствами описать арифметику, либо неполон, либо противоречив. Любое утверждение, сформулированное в рамках полного набора аксиом, можно в этих же рамках либо доказать, либо опровергнуть. В рамках же противоречивого набора аксиом можно сформулировать такое утверждение, что в этих же рамках его можно и доказать, и опровергнуть. Довольно просто показать: если в аксиоматике найдётся хоть одно противоречие, то в ней можно и доказать, и опровергнуть любое утверждение. Поэтому противоречивая аксиоматика бесполезна. Приходится пользоваться неполной.
Математический формализм отпугивает многих. Но даже абстрактнейшие математические утверждения зачастую легко распространить на любые иные виды человеческой деятельности — на том же уровне строгости, что принят в данный момент в конкретной отрасли. Ведь и математика нынче формализована куда жёстче, нежели в 1930‑м — но теоремы Гёделя о неполноте не менее надёжны, чем в момент первой публикации.
В частности, правовое государство в чистом виде заведомо неосуществимо. Сколь ни обширен свод законов — если он непротиворечив (то есть ни одно деяние нельзя объявить и допустимым, и недопустимым одновременно), то он неполон (то есть возможно деяние, не поддающееся ни одной из данных двух оценок). Более того, по общему правилу законы, ухудшающие положение граждан, не имеют обратной силы: даже если мы, обнаружив нечто неклассифицируемое, примем по такому поводу новый закон, уже состоявшееся деяние всё равно нельзя будет покарать. Для эффективности системы в целом нужно наделить одного (и только одного — чтобы не плодить поводов для противоречий) человека в государстве правом принимать решения, руководствуясь не писаным законом и не сложившимся обычаем, но только собственным усмотрением.
Аналогичным образом обстоит дело и в менее сложных видах деятельности. Многие отзывы об американской или германской бюрократической машине жалуются на её катастрофический ступор в делах, выходящих за пределы инструкций. Он особо заметен по контрасту с безукоризненной скоростью и точностью тех же чиновников (в отличие от, например, итальянцев или арабов) при решении вопросов, заблаговременно предусмотренных и дотошно регламентированных.
Иллюзию возможности совершенной системы правил поддерживает конвейер — основа высокопроизводительного массового производства. Он изначально рассчитан на действия каждого сотрудника строго по инструкции. Да и сама инструкция предельно проста, ибо работник выполняет единственную операцию, зачастую сведенную к одному движению по естественной и очевидной траектории. Но конвейерные условия предсказуемы, наглядны, а если что-то выходит из ряда вон, бракованную конструкцию просто выбрасывают в распоряжение отдельной службы, не включённой в общую технологическую цепочку. За пределами цепочки действуют иные правила — куда сложнее и далеко не столь жёсткие.
Тем не менее конвейерная простота остаётся идеалом для так называемых эффективных менеджеров — людей, обученных вере в возможность управлять, не вникая в сущность процессов. Идеология работы по строго прописанным процедурам регулярно натыкается на сложность реального мира — и столь же регулярно дырки между желаемым и действительным затыкают усложнениями систем менеджмента качества. В пределе процесса контроль становится столь жёстким и сложным, что парализует всю деятельность. Не зря работу с полным соблюдением всех правил именуют английской забастовкой (у нас чаще зовут итальянской, но исторически признано первенство итальянцев по части простого замедления работы, а вот работа по правилам в качестве инструмента торможения впервые документально зафиксирована у сотрудников британской почты).
Снижение эффективности работы — хотя и неизбежное, но далеко не худшее последствие деятельности эффективных менеджеров. Куда страшнее то, что инструкции, воспрещающие творчество, превращают людей в неэкономичное подобие роботов. Между тем человек — наидефицитнейший производственный ресурс: всё прочее куда легче добыть или создать. Растрачивая человеческие способности впустую, препятствуя их развитию, мы превращаем сегодняшние решения своих проблем в источники проблем завтрашних.
Не поможет даже расслоение человечества на исполнительное большинство и творческое меньшинство вроде морлоков и элоев в «Машине времени» Уэллса. Ведь перед нами то и дело встают задачи, требующие солидарных действий если не всего мира, то весьма значительной его части. А творчество потому и творчество, что своеобразно у каждого. Поэтому невозможно предсказать заранее, кто найдёт ключевой ход к решению. Чтобы обеспечить наибольший возможный потенциал, необходимо предоставить каждому человеку возможность развития творческих способностей. Но если мы пытаемся исключить человеческий фактор, расписав процедуры для выполнения работы кем угодно и строго воспретив самостоятельно принимать решения — добьёмся в лучшем случае превращения самого понятия творчества в ругательство (что в русском языке уже произошло с его латинским эквивалентом «креатив», ибо через английский язык и американскую культуру к нам это слово пришло в общественном слое, имитирующем творческую деятельность путём перетасовки обрывков чужих достижений под лозунгом постмодернизма «всё уже придумано до нас»).
Кастовое общество слабо прежде всего потому, что раскрывает лишь ничтожно малую долю возможностей каждого своего члена, и возможности общества в целом несравненно меньше. Когда грамотность ещё не была всеобщей, в конкуренции — хоть экономической, хоть военной — при прочих равных условиях побеждали страны, где доля грамотных была выше. Не зря редактор газеты «Заграница» географ и антрополог Оскар Фердинанд Карл-Фридрихович Пешель (1826.03.17–1875.08.13) после битвы при Садовой 1866.07.03, открывшей путь к объединению 1871.01.18 всей Германии, кроме Австрии, вокруг Пруссии, написал: «Народное образование играет решающую роль в войне. Когда пруссаки побили австрийцев, это была победа прусского учителя над австрийским школьным учителем». Сейчас сходную роль играет соотношение долей лиц с высшим образованием и возможностей продвижения из низших слоёв наверх.
Уж и не говорю о том, что делать с роботоподобными людьми при появлении подлинных роботов, способных исполнять те же примитивные действия по тем же инструкциям, только переведенным в формат, понятный машинам. Длительное слепое следование готовому рецепту может отшибить и желание, и даже способность к обучению. И человек, лишённый рабочего места, не найдёт себе нового. Скажете по примеру наших глубоко уважаемых друг другом реформаторов «не вписался в рынок»? Не буду рассуждать о гуманизме и милости к падшим. Напомню только, что люди, скоропостижно лишённые смысла жизни, опасны не только для самих себя, но и для окружающих. Когда накапливается критическая масса таких людей, взрыв может снести целые страны и даже континенты.
Инструкции несомненно бывают полезны. Но творческая свобода необходима.
